Читаю... о вышивке и воспитании детей. (Мамам и вышивальщицам читать до конца)

Приветики!

Недавно прочитала три замечательные книги про ТО время, время дореволюционной России. Рекомендую к прочтению таким же как я, влюбленным в ЭТУ тему.








Итак:
Водовозова Елизавета "На заре жизни". Есть сокращенная версия "История одного
детства".

Автор вспоминает свою жизнь, жизнь своей семьи и описывает все необычайно интересно и живо! Яркие картины рисуются перед глазами...  Особенно интересна глава о Ваське-музыканте. Он был  крепостным в их поместье. Очень талантливым человеком в музыкальном плане.  Как музыкант, я понимаю, что он обладал абсолютным слухом. Его судьба сложилась очень удивительно....  Не буду писать спойлеров.))) Почитайте. Сокращенный вариант читается за вечер... Я долго потом размышляла о нем - ведь это же был реальный человек!

Вторая книга "Институтки" - мемуары воспитанниц. 

Ну что тут сказать - только вздохнуть....   И хотя я не разделяю некоторых взглядов на образование того времени, но история есть история - такое время было и нам остается только удивляться, понимать или не понимать... 

И наконец третья книга.  Надежда Лухманова "Девочки".

После прочтения этой книги я прочла все, что нашла в интернете о самой Лухмановой и все ее творчество. Я открыла для себя хорошего автора. Рекомендую.

Особенно запомнилась ее повесть "Отрывок из жизни". Она была маленькой девочкой во время царствования Николая 1. Родом из дворянской семьи. 

И вот в этой повести есть забавный эпизод, связанный с вышивкой. Может и не совсем забавный, потому как воспитывали ее с другими братьями и сестрами в строгости - маман была женщина горячая, когда дело касалось наказания...  

Ну-с прочитайте и поразмыслите. Как человек вышивающий, я и маму могу понять))))

*****

Не помню, по какому делу, но няня моя была отправлена матерью на несколько часов из дому. Уже одетая, Софьюшка привела меня в комнату матери и доро́гой, идя по коридору, наказывала мне быть умницей, играть с куклой, которую я несла в объятиях, не надоедать мамашеньке и ждать, пока она, няня, вернётся и придёт за мною. Я тихо вошла в большую комнату.

Около окна, за пяльцами сидела мать и вышивала. Она была большая искусница и любительница всяких канвовых работ. Подойдя к матери, я сделала реверанс и поцеловала её руку, она погладила меня по голове.

— Ты, Софья, там лишнего не болтай у Любочки (Любочка это была та тётя, у которой жил Стёпка в голубой ливрее), а то там как со своим Стёпкой начнёте про деревню, так тебя и к ночи не дождёшься.

— Матушка-барыня, да смею ли я…

— Все вы теперь смелые, — тихо и сердито сказала мать, намекая на всё больше и больше ходившие слухи о воле. — Подай сюда скамеечку, вот ту, поставь её возле пялец и посади Надину. Ты чем хочешь заниматься? — обратилась она ко мне.

А я уже увидела на её пяльцах несколько пар блестящих ножниц, и глаза мои разгорелись.

— Позвольте мне, maman, ножницы и карточки, и я буду кукол вырезывать.

— Ну, вот и прекрасно! Нянька, подай там со стола разрозненную колоду карт.

Мать отобрала небольшую пачку и вместе с маленькими ножницами, имевшими тупые, закруглённые концы, передала мне.

Я, улыбнулась, довольная, задвинула скамеечку под самые пальцы, села там как в маленькой комнатке, поместила против себя куклу и принялась за вырезывание. Няня, под предлогом поправить мне платье, нагнулась под пяльцы, поцеловала мои руки и, шепнув: «Будьте умницы», вышла.

Тогда от окна отошла третья особа, выжидавшая терпеливо, пока мать сядет снова за вышивание. Это была одна из приживалок, которыми всегда окружала себя мать; бесцветная, безличная Анна Тимофеевна, дальше имени которой я ничего не помню, взяла книгу, присела около пялец и громко продолжала по-французски, очевидно, прерванное чтение.

Не понимая, конечно, ни слова, я сидела тихо, поднимая изредка голову, следя за мелькавшей внизу рукой матери и любуясь длинными концами разноцветных шерстинок, висевших книзу как борода. Теперь мать шила фон одноцветной зелёной шерстью, а пёстрые концы шли от всевозможных цветов, которые она, вероятно, чтобы не прерывать работу, оставляла незакреплёнными. Тогда никакого подобного соображения, конечно, не было в моей голове, и, считая эти висевшие над моей головой хвостики никому ненужными, я, забыв и карты, и куклу, усердно принялась отрезывать их у самой канвы, чтобы получить как можно более длинными. Идиллия эта нарушилась вдруг раздавшимся в соседней комнате быстрым топотом детских ног; чтение оборвалось, мать нервно вскрикнула, когда в отворённую дверь вбежал Ипполит. Высунув голову из-под пялец, я видела его заплаканное лицо, и сердце моё забилось от страха: вбегать в комнату maman без зова, конечно, не было в наших привычках.

— Maman, maman, — кричал Поля, — Лыску убили, я сам видел — солдаты убили Лыску, мою Лыску!

Лыска была рыжая, некрасивая собака, которую Ипполит давно уже притащил как-то с улицы домой. Мать была всегда добра к животным и на горячие просьбы мальчика позволила оставить её в квартире, с условием, чтобы та не появлялась в комнатах. Лыска жила в кухне и, вероятно, вследствие этого обожала комнаты и пробиралась в них всегда, когда только находила возможность прошмыгнуть незаметно. За всё, в чём только могла провиниться Лыска, доставалось брату Поле, тем не менее он был нежно привязан к собаке, делился с ней всем и в отсутствие матери часами играл с нею и возился. Из окна своей комнаты он видел, как солдаты палками били что-то рыжее, мохнатое (оказавшееся впоследствии меховым ковриком генеральши). Пылкая фантазия мальчика разыгралась, и с воплем и криком он бросился за помощью и защитой к матери.

— Maman, — рыдал он, весь дрожа, — прикажите отнять от них Лыску, мою Лыску; они бьют её палками!

— Что такое? Что такое? — кричала мать, зажимая уши руками. — Где твоя гувернантка? Где mademoiselle Marie? Как ты смел так ворваться ко мне?

— Maman, Лыска…

Но в это время случилось самое неожиданное: Лыска, давно пробравшаяся в комнату и сладко спавшая под диванчиком, прикрытая его длинной, шёлковой бахромой, вылезла оттуда, потягиваясь, сладко зевая и виляя своим пушистым хвостом.

— Maman, вон Лыска! — крикнула я и захохотала.

Поля бросился к собаке, ухватил её за шею руками и стал целовать.

— Это он нарочно, вас напугать хотел! — зашипела приживалка.

Этого было совершенно достаточно, чтобы мать, всегда безмерно строгая к Ипполиту, вспылила, схватила его за ухо и потащила из комнаты с криком:

— Это тебе так не пройдёт! Так не пройдёт! Розог…

Когда через несколько минут мать, усталая, красная, ещё сердитая (так как она всегда сама производила экзекуцию) вернулась, то застала меня лежащей на ковре в страшных слезах; Лыска была уже выгнана, а Анна Тимофеевна рассказала ей, как я её била ногами и руками в живот, когда она нагнулась утешить меня.

— Господи, какая тоска! Минуты нет покоя, — сердилась мать, — эту Софью только пошли, так она и провалится…

В эту минуту приживалка нагнулась поднять клубок упавшей шерсти и так ахнула, что я моментально вскочила на ноги. Мать тоже взглянула на пол и всплеснула руками; пёстрые кончики шерстинок лежали и кучечками и вразброд. Она бросилась к вышиванию и удостоверилась, что незакреплённые крестики цветов начали уже распускаться; приходилось каждый из них распарывать до тех пор, пока нитка будет настолько велика, что ею можно будет закрепить.

— Нет, это невозможно! Это невозможно! Эта дрянная девчонка испортила мне всю работу!

Теперь она меня схватила за руку, тащила из комнаты и громко кричала: «Розог!»

Но на пороге она встретилась с входившей бабушкой, из-за плеч которой виднелось бледное, перепуганное лицо няни Софьюшки.

— Бабушка, ба-буш-ка, ба-ба милая! — рыдала я, цепляясь за её платье. — Лыску солдаты били, а Полю высекли, Лыска спряталась под диван, а я под пяльцами красные ниточки резала; не буду, не буду, никогда не буду, не надо розог, ба-ба, ба-буш-ка!

— Да что это такое? Что у вас случилось?

Бабушка властно взяла меня из рук матери и передала няне, которая немедленно исчезла со мною в детской.

С леденцом во рту, обняв за шею няню, я долго ещё плакала, а Душка, забравшаяся на стол, лизала мне уши и глаза. Я рассказывала про пёстрые ниточки, висевшие вниз, просила их отдать назад маме, спрашивала, есть ли у няни ещё леденчик, чтобы передать Поле, которого больно-больно высекли, и сказать Лыске, чтобы она не ходила к солдатам… Наконец, утешенная, помытая, я заснула в кроватке.

Бабушке как всегда удалось успокоить мать и выпросить для меня прощение. Ипполита же привела гувернантка и, в силу педагогики, заставила его тоже просить прощенья, которое он после долгих нотаций и получил.

********


Всем хороших выходных и...  красивых вышивок))))